Южный Урал, № 1 - Константин Мурзиди

В своё время, эти войска долгие годы сдерживали нашествия азиатских кочевников на Русь и постепенно из поколения в поколение оттесняли их в глубь степей, приведя под конец их под высокую руку Российского государства. За свою полную тревог службу они получали от правительства в собственность земли, отнятые от коренных степняков. В 1755 году в царствование Елизаветы Петровны за оренбургскими казаками было закреплено двенадцать миллионов десятин земли, раскинутой на обширном пространстве между степными реками: Уралом, Уем, Тоболом, Увелькой, Иргизом. За все льготы, земли и награды, казаки должны были поставлять конное вооружённое войско. В мирное время оренбургское казачество выставляло шесть полков, а в военное — восемнадцать во главе со своими офицерами, подготовленными в особом казачьем училище в Оренбурге. Давно отгремели битвы на востоке, и степи успокоились, но оренбургское казачество продолжало нести службу внутри империи, являясь опорой трону.

До пятидесяти лет казак числился на действительной службе и должен был всегда пребывать в готовности к походу. Казак только и жил этими походами, мечтал о них и заниматься хозяйственными делами ему претило.

В станице единственным занятием казака, которое ему приходилось по сердцу, были упражнения на стрельбище. На широкое степное плато за станицей съезжались сотни конных станичников, чтобы поупражняться в стрельбе и в рубке. Дедко Назар за старостью давно вышел в чистую, но всякий раз, прознав, что казаки собираются на стрельбище, начинал суетиться уже с вечера: чистил конька, засыпал ему отборного овса, просматривал своё старенькое ружьишко, сабельку. Бабка пекла ему шанежки, готовила дорожную укладку. И старухе было лестно, что старик «не последняя спица в колеснице». С вечера старуха обегала соседские курени, суетливо рассказывая казачкам, как она собирала своего воина «до походу». Дед в эти дни ходил важный, с расчёсанной бородой, а на груди у него красовался георгиевский крест, который он «начеплял» в торжественных случаях. Но самое важное наступало, когда дед снимал со стены свою сабельку в стареньких ножнах. Я с улыбкой смотрел на старика: «Подумаешь, нашёл чем важничать! Старой шашкой».

Дед брал в руки клинок, истово трижды крестился на иконы и потом обнажал его. Совершалось чудо: с синеватой ручьистой стали казалось сыпались искорки. Дедко наклонялся и целовал клинок.

— Ну, благослови, старая! — кланялся он бабушке, словно и впрямь собираясь в дальний поход, на войну.

И старуха подходила к своему казаку, степенно крестила его и целовала в темячко.

Да, клинок у дедушки был не простой! Напрасно я думал, что ничего замечательного не могло быть в обыкновенной казачьей сабле!

Взяв в руки клинок, старик сразу преображался. Казалось, он молодел, выпрямлялся и чуялось мне, что это был ещё добрый и проворный рубака.

— Это, внучек, наша семейная лериквия, честь куреня! — показывал он глазами на клинок. — Умру я, тебе завещаю, коли достойным будешь!

Он нежным взглядом ласкал сабельку и продолжал рассказывать:

— Эта сабля старинная, работы отменных златоустовских мастеров! С этой саблей ещё мой дед в Туретчину ходил, освобождал из полону христианские душеньки. Батька мой этой сабелькой рубался на широком Дунае. Довелось и мне схватиться с турецким янычаром в кои годы… Налетел на меня этакий зверюга, добрый воин, да и конь под ним, одним словом чистокровный араб. Ну, думаю, молись, казак! Пропала твоя головушка! Подо мной злой башкирский степняк: ржёт, искры мечет; норовит ухватить зубами араба. Топчемся мы с янычаром, кони взрыли землю, клинки сверкают. Так и у него ж знатная кривая сабелька, дамасская, стало быть. Злость обожгла меня. «Доколе эта канитель будет?» — подумал я и взмахнул сабелькой. — Эх, была не была: Рубанул я со всей силой по вражьему клинку. Дух заняло! Дамасский клинок пополам, — хрусталём прозвенел. Не дал я туречину опомниться, размахнулся от всего сердца и развалил его от плеча до самого паха. Конец супостату! Вот он клинок!

Лёгким привычным движением старик вновь вытащил клинок из ножен. Я поднял глаза и сидел, как очарованный. Серебристая полоска стали струилась ровным спокойным блеском. При движении в ней вспыхивали синеватые искорки.

— Булатный клинок! Непревзойдённый, аносовский! — с гордостью сказал казак. — Много вражьих голов покрутил он, нечистой крови пролил! Разве с ним расстанешься? Без клинка казак — не воин.

Клинок был добрый, плод большого мастерства. Он мерцал синеватым таинственным блеском. Я не в силах был оторвать глаз от старого казачьего клинка. Смотрел на него и с гордостью думал:

— Хорош! Ой, и хорош! Кто же сотворил это чудо?

Позже, в годы гражданской войны, будучи командиром эскадрона, я попал на родину дедовского клинка, в маленький, затерянный среди Уральских гор Златоуст, в городок, в котором жили и здравствовали непревзойдённые в мире златоустовские мастера, сохранившие тайну булата.

Рано утречком, до восхода солнца, по росе казаки выступали на стрельбище. У ворот каждого куреня толпились домочадцы, любуясь своим казаком. Бабушка от умиления утирала слёзы.

Казаки шли конным строем, с песней, оглашая яицкие степи звонкими голосами. Станичники пели:

Ночи темны, тучи грозныПо поднебесью идут.Идут, идут, казаченьки,Идут тихим маршем…

Дедушка считался не последним в конных рядах. Вместе с казачатами я бежал в клубах густой пыли, провожая конников далеко за станицу…

Возвратился старик со стрельбища ещё больше побуревшим от загара, помолодевшим лет на десять.

Дед шутил со старухой, бахвалился, кочевряжился, не подозревая, что в его курень вот-вот постучится беда.

Казак Потап Дубонов, богатый прасол, купец, скупщик всякого добра у бедноты, ко всему этому ещё держал тайный кабак. Возвращаясь со стрельбища, казаки брали у него водку, кто за наличные, кто в долг, и пили всем «кумпанством», ходя от двора ко двору. Издревле повелось у казачества гостить в один день по очереди у всех соседей: богат ли, беден ли курень, но обойти его значит нанести соседу кровную обиду. Зайдут подвыпившие казаки, посидят часик и шумной разудалой гурьбой идут в соседний курень. И как бы ни были бедны хозяева, они ставили на стол последнее, изо всех сил тужась показать, что и они, слава богу, почесные казаки.

Не обходили казаки и Дубонова. Жил он богато и привольно в бревенчатых, из смоляного леса, хоромах. Двор его на особицу выделялся изо всей станицы. И казак Дубонов был тоже особый.

Казачий дубоновский род пришёл из-под Шарташа, что лежит под городом Екатеринбургом, ныне Свердловском. Пращур Аника Дубонов в лесах, по речкам и в песчаных отмелях и берегах добывал тумпасы и строганцы — колдовской горный хрусталь. Не поладил Аника с царевыми людьми, подался на Яик, поближе к раскольничьим весям. Казаковать стал род Дубоновых. Потапу Дубонову достались от батьки косяки крепких степных коней, тысячи баранты, земли пятьсот десятин. Был он один сын у казака-богатея и весь удался в отца: неимоверно силён и драчлив, в кулачных боях страшен. В молодые годы в кулачном бою на льду Яика ему гирькой повредили глаз и выбили передний зуб. Однако, и сейчас, при мне, когда ему было за сорок лет, он выходил на кулачные стенки. И, надо сказать, в кулачных боях Потап Дубонов охулки на руку не клал, — бил остервенело и беспощадно, словно выместить хотел за прошлую обиду. От наказного атамана Дубонов брал разные поставки, иногородняя и казачья беднота окрест сидела в долгах у купца. Батраков он не брал. Когда человека горе-нужда петлей душила, тогда Дубонов милость оказывал: отпускал взаймы хлеб до урожая. Горький это был хлеб! Всю зиму и лето должники ломали кости на дубоновской работе в пыльной горячей степи. А сухой осенью из дубоновского куреня тянулись скрипучие обозы с тяжёлой золотой пшеницей. Везли доброе дубоновское зерно в старую торговую Челябу и там засыпали в элеватор.

Богател казак Дубонов, жирел, шёл в гору; отцовский старенький дом срыл, поставил на станичной площади из горного смоляного леса знатные хоромы, обнёс дубовым тыном. Жена Дубонова, крепкая вальяжная казачка, народила ему трёх сыновей, крепкозубых, задиристых, но недалёкого ума…

Понимал Потап Дубонов: хоть и в кабале безвыходной сидит у него полстаницы, но с казаками не ссорился, блюл дружбу. И когда к нему во двор припожаловали подвыпившие станичники, он широко распахнул им двери своей большой горницы.

— Пожалуйте, гости дорогие! — радушно пригласил он.

В доме началась суетня. Хлопали дверями, пререкались казачки, гремели печными заслонками, тащили на стол и печенье, и варенье. Тут был и бараний бок с гречневой кашей, и гусь с поджаренной капустой, и пироги, и миски с горячими пельменями. А надо всем этим богатством высилась четверть вина. На неё алчно и поглядывали казаки.